|
Язык кечуа, на котором здесь говорят простые андские индейцы, — гортанный, взрывной и очень образный. Эта образность какая-то трогательно детская, даже ясельная. Так, на кечуа "ребенок" — "уа-уа", а "страдание" выражается жалобным "алау".
Мы слышали этот язык повсюду в горах, мы внимали ему много часов подряд из уст колоритной необъятных размеров шаманки, сидевшей и ворожившей перед нами на большой подушке. То был обряд жертвоприношений. Жертвоприношения были, к счастью, не человеческие. Они носили некий символический характер. Жертвоприношение органично сочеталось с гаданием, причем коллективным. Мы долго жевали листья коки — основной инструмент в системе всего ритуала, — следили за ловкими движениями рук шаманки, переливавшей цветную жидкость из одного сосуда в другой, пересыпавшей какие-то порошки и перекладывавшей некие растения с места на место. В конце концов, шаманка пришла к утешительному для нас выводу, что все наши желания, которые мы троекратно шепотом произносили, держа перед собой листья коки, сбудутся. К двум часам ночи ритуал закончился и мы в меланхолическом, чисто перуанском настроении, отправились спать.
Приезжего поражает пассивность, отсутствие деятельного начала, энергетики у этих людей. И это несмотря на то, что в инкские времена леность наказывалась смертной казнью. Главной ценностью здесь считались не деньги, а работа. Другого общества, так кардинально боровшегося с ленью, история не знает. И тем не менее… Видимо, с природой борьба бесполезна.
В Андах все такое потустороннее, сомнамбулическое. И ленивец, можно сказать, здесь самый типичный представитель местной флоры. Он ведь не от природы такой замедленный, он такой от того, что днями и ночами потребляет наркотические листья эвкалипта, растущие на вершине этих деревьев. Особенно таинственны и жестоки здесь горы, а небо окрашено в неестественно фиолетовые тона.
Чтобы проникнуться сельвой Амазонки, нужно попробовать — если это удастся — возвыситься над обыкновенными человеческими чувствами, ибо она выше человеческого понимания. Шум и движение — вот на что обращаешь внимание, находясь рядом с этой величайшей рекой мира. Один из героев Варгаса Льосы из "Зеленого дома" так говорит об Амазонке: Она "вроде женщины с горячей кровью — не лежит спокойно. Здесь все движется с места на место — реки, животные, деревья".
В сельве резко чувствуешь одиночество, даже если ты не один. Знают ли люди, населяющие сельву, эти дети природы, как называется страна, в которой они живут?! Вряд ли. Таких уголков на Земле сохранилось совсем уже мало. Здесь, в Перу, еще остается множество тайн, глубоко запрятанных в непроходимых топях этого знойного, пропитанного влагой и протянувшегося до бесконечности ядовито-зеленого леса.
Восторг и страх сопровождают того, кто впервые вступил в эту непроходимую громаду. Она подавляет, покоряет и восторгает одновременно. Здесь все странно, незнакомо, непонятно; все кажется недружелюбным, смертоносным; любое растение, любое живое существо поражает размерами, необычной расцветкой. Ночь, не плавно опускающаяся на землю, как в наших краях, а внезапно падающая на сельву, заставляет сердце учащенно биться от оторопи и удивления.
Но главное в ночной сельве — звуки. Дневные звуки не столь густы, не столь пронзительны. Ночь раскрепощает. Ночь включает все живое, придает звукам стереофоничность. В первый момент хочется зажать уши, так громки и выпуклы эти звуки. Потом, наоборот, поддаешься их чарам и не можешь оторваться от этой сладостной симфонии: от гудения, уханья, пения, свиста, гуканья, рыка, бульканья и невесть чего другого, издаваемого неведомыми птицами и зверями. Какая-то птица выразительно высказывается мужским бесстрастным голосом, явственно называя по порядку испанские цифры: "онсе", "досе", "тресе", "каторсе"… Другая — заливается детским плачем, третья — чихает, четвертая — сморкается, пятая — беззаботно хихикает… И так полночи как завороженный вслушиваешься в эту безумную какофонию, пока густая лава сна после тяжелого и душного дня не накроет тебя и вырвет из-под власти звука.
Надвигается ночь, все небо в звездах, других, незнакомых — ведь небо для нас перевернулось в этом полушарии. Наша лодка бесшумно скользит по реке, сельва наполнена густым пьянящим звуком, — птичьи и звериные голоса сливаются в один, удивительней и сладостней которого нет на свете, во всяком случае, так кажется в эту минуту. Но, похоже, мы плохо воспитали в себе чувство прекрасного, и вот уже гвалт наших человечьих голосов перекрывает голоса сельвы, и недопетая песня обрывается…
Ламы, альпаки, викуньи, пасущиеся в горах Анд, напоминают местных женщин, неторопливых, вальяжных, диких и гордых. В Перу легко понять и поверить в легенду, в которой лама сама первая начала молиться и привела человека к вере.
В Андах история решительно вытесняется географией. Причем, первая даже не оказывает сколько-нибудь серьезного сопротивления.
В горах, на высоте четыре тысячи метров голова тяжелая, ноги ватные. Ходим как-то наперекосяк, сикось-накось, и ничего не можем с собой поделать. Избегаем резких движений. Стараемся двигаться медленно и плавно, переносим себя с места на место осторожно, как хрустальную вазу. Смотрим на доинкские и инкские развалины как в бреду. Все как в замедленной съемке. Странно смотреть на других, но и сам не лучше, если не хуже.
Дни, и особенно ночи, в Андах вязкие, тягучие, они медленно тянутся как резина, время не спешит, движется в раскачку, как местное население. Время здесь полностью соответствует восточному высказыванию: "Когда Бог создавал время, Он создал его достаточно".
Здесь, в горах Перу, не бывает южной прохлады рассветов и закатов, в этих краях властвует природный максимализм: либо дневной жар тропического солнца, либо ледяной холод ночи. Погода — обманщица. Светит жгучее, все испепеляющее солнце. Внезапно налетает тучка, становится пронзительно холодно и жалеешь, что не захватил с собой теплый свитер. Ушла тучка — выглянуло солнце, и теперь жалеешь, что таскаешь за собой свитер, который нужно немедленно снимать, пока не сомлело все тело. Часто бывают и дожди. Перуанцы, в какой бы части страны они ни жили, редко пользуются зонтиками. Дождь, особенно в пустыне, — благо — зачем же от него закрываться?!
Несмотря на видимую хрупкость, люди в горах очень выносливы, они привыкли жить в условиях сверхвысоты. Адаптация к суровым условиям низких температур и высокогорья привели к появлению выносливой расы. Местный люд буквально бегает бегом по горам, не испытывая усталости. Двое мальчишек 11 и 8 лет рассказывали, что они по несколько раз в день спускаются с горы в школу и поднимаются домой вверх. Два часа тратят на подъем и за час сбегают вниз.
Если есть на Земле панорама, затмевающая все остальные, то это Мачу-Пикчу.
Когда Бартоломе Руиса, первого испанского навигатора, приплывшего в Перу, спросили мореплаватели, желавшие отправиться по его стопам, как они узнают, что это те самые земли, куда они направляются, Руис ответил: "Когда вы не увидите деревьев, значит вы в Перу". Испанские конкистадоры причалили к берегу и не увидели деревьев. Перуанское побережье — пустыня.
Последний день мы здесь — в пустыне Наска и воочию (не в кино и не на фотографиях) разглядываем гигантский "альбом для рисования", кем-то когда-то оставленный по неизвестной причине. Когда и, главное, кем и зачем, так никто и не знает. Гигантские изображения людей и животных, оставленные здесь гениальными предками, поражает воображение тех, кто отправляется в это далекое и увлекательное путешествие, вот уж воистину, "за тридевять земель".
Мы смотрим на всю эту наскскую фантастику, и каждый из нас хочет себя ущипнуть (может кто-то и щиплет): "Неужели это я?", "Нет, я не сплю, я вижу это все наяву!" Обо всем этом можно писать только междометьями.
В Перу для нас многое впервые: настоящие, не бутафорские джунгли, дикая природа, высоченные горы, неведомое ранее ощущение оторванности от цивилизованного мира, невиданные животные и птицы, бабочки, деревья, цветы, фрукты: неизведанное подстерегает нас на каждом шагу.
Увиденное, услышанное, прочувствованное трудно переварить. Складываем все это в нераспечатанном виде в угол. Дома разберемся.
Марк Лапицкий, д.и.н., профессор
25/04/2005
Страницы:
1 2
|
|
