|
"Почему это Перу вызывает такой интерес у иностранцев?"
"Перу страна, которую никто не понимает.
А непонятное больше всего притягивает".
Марио Варгас Льоса. Литума в Андах.
Путешествия — и это я понял давно — помогают понять не столько страны и людей в них живущих, сколько, прежде всего, себя самого. Ведь за какие-нибудь две-три недели вряд ли можно глубоко прочувствовать незнакомую землю и ее обитателей; в себе же путешествие предоставляет шанс увидеть нечто новое, доселе неведомое. Этому способствуют новые обстоятельства жизни во время таких поездок (ведь каждая из них — это своего рода микрожизнь).
В наши дни нередко встречаешь заядлого туриста или путешественника, пускающегося в новое зарубежное странствие с одной единственной целью — убедиться, что везде все одинаково, или, точнее, почти одинаково. Иногда я согласен с таким выводом, иногда нет. Все действительно очень похоже. И все же столько всего разного… Если все было бы одинаково, едино, не было бы и тех коллекций впечатлений, которые каждый из путешествующих бережно вынес из своих поездок.
Южная Америка — континент сугубо сюрреалистический. "Нереальность", — вот то слово, которое, наверно, чаще всего произносим мы в Перу. Кто-то вспоминает фотографии лунного пейзажа, кто-то фантастические рисунки на манер Босха, кто-то еще что-то в этом роде… У меня же, книжного червя, чаще всего всплывают куски из романов великих латиноамериканцев: Борхеса, Маркеса, Кортасара, Льосы; находясь здесь, в Перу — не важно, в горах, сельве, или пустыне — понимаешь, что именно нереальность окружающего, точнее сказать, гармоничное соединение реального и нереального, и заставляет их писать именно так, как они пишут. "Писать" даже может быть не совсем то слово, скорее "шаманить", "колдовать" со словом, вводя читателя в некое наркотическое состояние.
Есть такой научный термин "психогеография". Его определяют как изучение точных эффектов географической среды и влияние этой среды на отдельного (а, может быть, и не только отдельного) человека. Наука эта, в моем понимании, изучает то, как место действия сменяется действием места. То, что место "действует", я убеждался повсюду, где бы ни был. Сильнейшее энергетическое влияние перуанских сельвы и сьерры, да и пустыни Наска с ее загадочными письменами, думаю, ощутили все побывавшие в этих краях.
Перу — это иной мир, иная планета. Это то, чем была Земля тысячи лет назад, и здешний люд сохранил свою естественную, первозданную природу, разве что кое-кто из них одел на себя современный наряд. Поэтому здесь иной взгляд на мир, иные взаимоотношения, иные ценности.
В отличие от Европы, где в камне застыла история, в каменном Перу застыла вечность.
В школе на уроках географии, помню, особенно плохо запоминались столицы южноамериканских государств. Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айрес еще так сяк, более или менее, а вот Кито, Лима, Каракас, Асунсьон и Ла-Пас — никак. И зачем их нужно запоминать, размышлял я, кому это нужно, если я все равно там никогда не буду. И вот на тебе, Лима…
Вот те эпитеты, относящиеся к Лиме, которые приходили в голову, когда мы три раза за время путешествия, приезжали в столицу Перу: загадочная, таинственная, сумрачная, суровая, зловещая (ночь), флегматичная, насупленная, невыразительная, рваная (день). Каждый раз город предстает совершенно иным.
Иногда, впрочем, Лима кажется изящной, особенно в центре, на площади Пласа де-Армас, среди резных изысканных балконов, розовых садов, большого фонтана и чувственных красавиц. Похоже, в современном Перу еще сохранились тападас (о них я читал накануне поездки) — необыкновенно страстные женщины-метиски из высшего общества. Они не без успеха соперничали с испанскими красотками. Тападас (было это век-полтра тому назад) носили очень узкие юбки для того, чтобы подчеркнуть пышные, аппетитные бедра, они оголяли плечи и руки, но их лицо, кроме одного глаза, покрывала вуаль. Современники таких роскошных тападос утверждали, что наряд настолько видоизменял женщин, что мужчины не могли узнать собственных жен и флиртовали с ними на улице. Воображение легко дорисовывает "последствия" такой женской моды.
Воображение разыгрывалось и у меня во время хождений по улицам Лимы, ибо мне на каждом шагу мерещились современные тападос, правда, уже без вуали на лице.
Если уж речь зашла о роскошных женщинах Лимы, то невозможно не вспомнить всемирно известную историю любви, вдохновлявшую великих писать о себе. Именно площадь Пласа де-Армас почему-то побуждала меня припоминать давно позабытые оперу Верди и оперетту Оффенбаха с одинаковым названием "Перрикола", хотя, надо думать, трогательная и жаркая любовь юной танцовщицы Перриколы и престарелого вице-короля Микаэла, разворачивалась в гораздо более замкнутом пространстве, нежели обширная городская площадь.
Театр, где танцевала Перрикола, мы, к сожалению, лишь только мельком видели из окна автобуса. Чтобы закончить историю с Перриколой, следует сказать, что ничем хорошим она, конечно, не закончилась. От опер, и особенно опер Верди, бесполезно ожидать счастливого конца. (Впрочем, и в жизни любовь крайне редко имеет шансы на успех, но это уже совсем другая тема). Влюбленный по уши вице-король построил Перриколе в Лиме особняк, подарил золотую карету, усыновил ребенка. В общем, мужик совсем потерял голову. Но хоть был этот Микаэль вице-королем, но, видать, и он был человеком подневольным. В разгар своей необыкновенной любви получил он приказ, в котором более высокое начальство в лице испанского короля отзывало его в Испанию. Так и закончилась, насколько я помню, эта история.
В названии оперы и оперетты фигурирует прозвище "сучка-полукровка", которым как-то разъяренный ревнивый вице-король обозвал свою возлюбленную. По-испански это звучит "перра кола", но вице-король был беззубым и говорил с сильным каталонским акцентом, а потому исказил произношение. Лима, кажется, и сейчас переполнена такими "перриколами".
В городе, в фешенебельном районе Мирафлорес, явственно слышится тихое хрипение волн. А чуть подальше из гигантской туши пустыни как изглоданные, иссохшие кости, торчат горы.
Здесь все имеет душу, здесь всем управляют духи. Заповедный край язычества. В Перу даже самым воинственным атеистам нетрудно поверить в духов — хранителей всего на свете. Их следует всегда и везде ублажать. Причем ублажать любых духов, ибо нет среди них хороших или плохих. Все духи выполняют важную работу, какая бы она ни была, созидательная или разрушительная. Ведь созидание и разрушение всегда ходят вместе.
Власть духов здесь ощущаешь повсюду. Поначалу мы не ощущаем логику их действий и воздействия на нас. Но потом постепенно все проясняется. Так, они чудесным образом уберегли нас, трех немолодых участников экспедиции, от церемонии уаяски, о чем я, по правде говоря, в первый момент немного жалел, однако, поговорив с теми, кто испытал стресс, связанный с ее приемом, понял, что духи уберегли меня (я даже знаю конкретно имя одного из духов, который меня уберег — дух гор Апу) от непредсказуемых последствий приема этого "зелья". И это один лишь пример. Сила московских духов, мало выразительных, чахлых, в Перу быстро ослабевает или иссякает вовсе, уступая место местным, сильным, крепким, не ослабленным научно-техническим прогрессом. К ним здесь проникаешь особым уважением и испытываешь глубокий пиетет.
В Перу понимаешь, почему инки более всего обожествляли Солнце. Оно ярко светит, печет, обжигает все вокруг. Оно царствует над всей живой и неживой природой.
В стране две ярко выраженные культуры — национальная и европейская. Но христианские и языческие догмы и обряды здесь мирно и органично сосуществуют. Недаром молитвы древних индейцев напоминают христианские молитвы. Здесь можно столкнуться с такой необычной картиной: человек стоит у развалин храма инков где-нибудь в Куско и осеняет себя христианским крестом.
Религия и магия в Перу не то, что не противоречат друг другу, а тесно переплетены между собой, часто дополняя друг друга. Можно сказать, что магия стала некой прикладной формой религии и применяется на практике как естественное и необходимое продолжение повседневной жизни. Такое соединение вполне соответствует характеру индейцев, возвышенному и одновременно прагматичному. Шаманы здесь заменяют всех и вся: иногда они посредники между духами и людьми, иногда врачи, адвокаты, учителя и много кто еще.
Современный индеец не позволяет себе ругаться и богохульствовать не столько по природе своей кротости, но, главным образом, потому, что он впитал с молоком матери знание о том, что все вокруг наполнено духами, которые могут его покарать. Может быть, по той же самой причине в большинстве перуанских семей царит мир и согласие.
Индейцы никогда не спешат. Они все делают медленно, заторможено, а потому и расчетливо (есть время, чтобы обмозговать). Они никогда не галдят на рынке, не ругаются, не собачатся. Чаще всего торговля идет молчаливо. Несмотря на обычное для рынков столпотворение, здесь не наблюдается суеты, люди говорят приглушенно, чуть слышно, так что негромкий гомон толпы не способен заглушить цоканья копыт лам и альпак.
Непосредственность и лукавство здесь соседствуют друг с другом, и потому иной раз кажется, что непосредственность деланная, искусственная, и существует лишь для того, чтобы скрыть лукавство. Но при более близком знакомстве с местным населением понимаешь, что это совсем не так. И непосредственность натуральная, и лукавство тоже. Просто такие люди, такие нравы, и все тут.
Похоже, что перуанцы всегда чем-то озабочены, удручены, они в массе своей выглядят печальными или меланхоличными. Наверно печальная перуанская земля передала людям свою застывшую в истории меланхолию. Такими, впрочем, здесь были люди с незапамятных времен. В их родном языке кечуа есть множество слов, описывающих все нюансы этого подавленного состояния.
Марк Лапицкий, д.и.н., профессор
25/04/2005
Страницы:
1 2
|
|
